Тихим, как лицо повешенного, вечером, я шел по городскому парку, пинал опавшие листики и щурился на Луну – в этот раз она выдалась полной, такой полной, что казалось, вот-вот скатится мне за шиворот. Ее холодный, неоновый свет озарял чахлые силуэты акаций и кленов, замерших в ожидании зимы. Руки прозябали в карманах, чувства проникались пейзажем упадка, а в голове толклись опасные мысли о добре и зле.
Что ни говори, человеку трудно смириться с тем, что он слаб. Более того – управляем. Стесненный жизнью, он ревнует, впадает в тоску, орет на домашних, напивается до поросячьих писем, смутно подозревая о том, что Солнце, Луна и звезды, именно они, направляют ход его мыслей, по сути, оставляя нам, простым смертным, один лишь достойный шаг – не ссориться со своей судьбой. То, что понимал мой ум, но не принимала душа. Когда прожит день, тяжелый день, когда придя домой вы не чувствуете облегчения, а обыкновенная люстра наводит на печальные мысли, поверьте: лучшее средство от хандры – просто пройтись по городу.
Итак, шел я, шел, смотрел на ржавые ворота, пустые скамейки, на бродяг-друидов, греющихся у костра, мимо развалин кинотеатра, дальше, в ночь, в темный старый город, туда, где топились печи, и тонкий запах тлена блуждал по узким улицам. Там, в огромном подвале, жил мой дядюшка – дальний родственник. Таких родственников числилось за мной немало, но знакомство я водил с ним одним. Остальные знать не хотели о своем племяннике, как впрочем, и я о них. Мрачные, щедрые на проклятия типы, проводившие свободное время в непаханой земле. Этот же был большой живчик, и от него я мог получить все, что нужно молодому человеку: совет, утешение, деньги на развлечения или подзатыльник.
Когда на землю рухнула полночь, я почувствовал усталость и присел на большой плоский камень, возвышавшийся посреди лужайки, заляпанной лунным светом. «Должно быть, он хорошо прогрелся за день», – подумал я и задремал. Сквозь сон я увидел громадный, пришедший в запустение дом. Жильцы давно покинули этажи, но в провалах окон то и дело вспыхивали тусклые огоньки. Честное слово – у меня не возникло никакого желания выяснять, кто их там зажигает. Без труда я отыскал подвальную дверь, взглянул краем глаза на глумливую надпись: «Оставь надежду сюда входящий» – дядюшка мой, все же, был большой пижон! – и потянул сжатое в зубах бронзового демона кольцо.
Что ж, я застал дядюшку в добром здравии и ясном уме. Он, как всегда, хлопотал возле огромного, заваленного объедками и аптекарской посудой стола. Многочисленные чучела, скелеты и бутыли с заспиртованными уродцами стояли на полках, громоздились вдоль стен обширной гостиной, отделанной в дорическом стиле. В широком, как мартен, камине поспевало жаркое. Там же накалялись инструменты, плавились золото и абиссинская ртуть, а придвинутые к огню алхимические колбы источали острый запах серы. Меж ними, в отблесках пламени, шныряли маленькие безмозглые гомункулы, и мне следовало хорошенько смотреть под ноги, дабы не раздавить какого-нибудь из них.
Следует отметить, что люди заходили к дядюшке всякие, и встречал он их по-разному, неизменно раскрывая истинную суть адепта, путем длительных превращений и метаморфоз. Именно поэтому у дядюшкиной двери всегда валялось некоторое количество засохшего дерьма.
– А, это ты! – радостно заревел он. – Входи-входи, да не замарай туфель! Раздевайся! – Приняв плащ, он набросил его на плечи одного из скелетов.
– Ну, что ты?! Как ты?! – продолжал греметь он, размахивая, как мельница, руками. Правым углом рта он курил огромную сигару, левым жевал бубль-гум, а серединой разговаривал со мной. – Давай, рассказывай! Ты же у меня сто лет как не был. Как жизнь?! Как бодрячок?! – неистовствовал он, разливая по стаканам вино.
– Жизнь? Как у глиста, – флегматично ответил я. – Крутись-вертись, греби вперед, а не то вылетишь в задницу.
– Какой-какой! – прогнусавил дядюшка, явно пародируя мой тон, ловко подхватил меня за задние ноги – я успел превратиться в теленка – и подвесил рядом с камином.
– Уж не хочешь ли ты изжарить меня на ужин? – встревожился я.
– Именно, именно! – радостно затрубил дядюшка и даже достал длинный широкий нож, коим орудуют мясники, но я знал наперед все эти штучки.
– Слушай, – озабоченно спросил он, облокотившись на рукоятку ножа, – чего ты такой кислый, а? Ни дать, ни взять, старый хрен, смотреть противно. Может, купим вина, свечей, наймем куртизанок, загуляем до утра? У меня тут полно дел, ну да черт с ними справится. Или дать тебе денег? Отвечай же, когда я тебя спрашиваю! – грозно прикрикнул он. Но при всем желании, я не мог ни отвечать, ни просить денег, так как превратился в корешок, наподобие тех, что сушил дядюшка у огня и толок в медной ступке. В конце концов, я обратился в летучую мышь и, закутавшись в замшевый плащ-крылья, немым укором повис над дядюшкиной лысиной.
– Эх! – сказал он, возвращая мне прежний облик, – чего не сделаешь ради любимого племянника! Садись за стол!
– Дядюшка, – глухо произнес я, – мне надоело жить.
– Ну, блин, от тебя одна головная боль, – сокрушился дядюшка, выудил небольшого осьминога, дремавшего в бочонке с соленой водой и, нахлобучив его на голову в виде шапки, нервно прошелся по залу. Судя по всему, осьминог помог, боль в дядюшкиной голове унялась, а сам он принял прежний бодрый вид.
– Тут надо выпить и поговорить по-трезвому, – дядюшка подмигнул и опрокинул кувшин над моей кружкой. Несколько зеленоватых капель лениво скатилось вниз. С видимым сожалением он заглянул внутрь. – Клянусь Ангелом Бездны, здесь ничего нет! – рявкнул он и щелкнул пальцами. Сосуд тотчас наполнился вином.
– Так-то лучше, – удовлетворенно отметил он, нарезал дымящееся жаркое, которое минуту назад торжественно слезло с вертела и прошествовало на большое серебряное блюдо, подвинул миски с овощами и сел напротив.
– Понимаешь, – начал дядюшка, – жить – то же самое, что надевать на покойника новые ботинки – бессмысленно, но необходимо. Словом, все так делают, делай и ты.
– Тогда выпьем за самоубийц? – мрачно усмехнулся я.
– Лучше за тех, кто топчет их прах. – Отозвался дядюшка и поспешно выпил. – Все дело в честолюбии... – Продолжил он, закусывая. – Это неплохое, в целом, качество раздуто в тебе сверх всякой меры. До всего тебе есть дело, во все ты суешь нос и на каждый счет имеешь мнение – это похвально. Но, мало того, ты требуешь, чтобы каждый сущий поступал так же. Нет, ты не глупец и не демон. Ты просто нахал! – дядюшка расхохотался и хлопнул меня по плечу. Клянусь, мне стало легче. Я придвинулся ближе к столу и принялся за еду.
– Ну, вот он! – прогремел дядюшка. – Теперь узнаю своего любе-бимейшего племянника! Бей, барабан! Звените, трубы! Огонь – гори!
– А как же другие? – упрямо спросил я.
– Другие? – дядюшка кисло усмехнулся, поглядел вниз, запустил под стол руку и вытащил оттуда за шкирку рычащего и извивающегося гомункула. Некоторое время он задумчиво и гордо рассматривал свое творение, а когда тот, изловчившись, укусил его за палец, беззлобно выругался и отпустил человечка.
– Не думай о других, – сурово промолвил он. – О них есть, кому позаботиться.
Воцарилось молчание. Глаза мои наполнились слезами.
– Дядюшка! Что за наказание? Ни утешения, ни радости, ни покоя! Почему все так скверно? – запричитал я. – Чувствую себя на земле...
– ...как рыба – в небе!! – выпалил дядюшка и залился таким диким смехом, что я даже потер глаза, дабы удостовериться, что передо мной мой любимый дядюшка, а не гиена. Уняв смех, он смачно высморкался и проникновенно сказал:
– Твоя грусть чиста, мой друг, и помочь тебе может только немая сила... (он как будто сказал «не моя»). Твое нынешнее настроение – это ностальгия духа по тому славному времени, когда он был бесконечно свободен. Не по своей воле ты пришел в этот мир и не по своей воле его покинешь. Не знаю, когда это случится, но утешься! Ибо свобода вернется к тебе.
– Ты бы стал гораздо сильнее, – с некоторым сожалением добавил он, – если бы пошел ко мне в подмастерья. Но, знаю-знаю! – ты у нас гордый, по-своему коптишь небо.
Внезапно меня охватило странное и такое знакомое... чувство прохладной пустоты. Меня окружил мрак. Я летел навстречу разгорающемуся огню. Миллиарды миров взорвались передо мной, вспыхнули и погасли, оставив очертания с детства знакомых созвездий. Видение исчезло, так же быстро, как и появилось.
– Знаю, что тебе нужно, – торжественно изрек дядюшка. – Большая прогулка.
– Большая прогулка? – недоуменно спросил я, все еще во власти своего видения.
– Да! Большая прогулка! – оживился он, словно решил некую головоломку. – Что же я сразу-то не подумал!
– Так во-о-от... – заблеял дядюшка, возвращаясь к прежней дурашливости, – забрел ко мне давеча один странствующий монах... Забрел и помер, вон на том топчане... Уж лечил я его, лечил! В общем, осталось у меня одно снадобье... Не сильно-то оно ему помогло. Я уж было, сам хотел выпить – чего добру пропадать? – да придется отдать тебе... Вот! – торжественно сказал он, вручив мне сжатый в зубах заплесневелого черепа флакон.
– Что, я должен проглотить это? – удивился я.
– Ну, не обязательно, – усмехнулся дядюшка. – Можешь закапать в нос или натереть задницу – все равно подействует!
– А что должно произойти?
– Ну, я не думал, что ты такой кретин, – проворчал дядюшка, потянувшись за флаконом – дай-ка его сюда.
Но я дерзко увернулся от дядюшкиной руки, вырвал из гнилых зубов флакон, открыл и залпом выпил. После, я не понял совершенно ничего, кроме того, что всегда был рыбой. Я посмотрел на дядюшку, застывшего где-то внизу, попытался что-то сказать, из моего рта вывалилось несколько пузырей и заложило уши. Дядюшка безразлично вильнул хвостом и куда-то исчез, оставив меня в полном одиночестве.
Я скользил над бездной, из глубины вверх. Свет доходил волнами, издалека. Люди с размытых календарных листков скорбно протягивали ко мне руки. Меж ними вспыхивали и гасли солнечные блики. Беззвучно приблизился серебристый занавес – граница воздуха и воды. Я опасливо просунул в него морду и тотчас увидел, как фиговый листок Колосса Родосского тяжело рухнул вниз, открыв миру позорную пустоту.
«Прав был Гелиспод, говоря, что гавань охраняет евнух!» – закричал я, но, захлебнувшись в приступе кашля, припомнил старое дядюшкино предостережение: «кислород обжигает...»
Внезапно, из глубины суши, ко мне приблизился ослепительно белый дворец-многогранник. Прекрасный юноша в шлеме в виде головы быка, пронзенный в спину мечом упал с крепостной стены вниз, к ногам ликующей черни.
Воздух насытился запахами войны – трупного окоченения, новеньких купюр и солдатской похоти. Гигантские улитки наползали на виноградники, испражняясь с грохотом гаубиц. Оловянные солдатики и пластилиновые граждане в панике бежали прочь, проваливаясь в пасть Обжоры – Сатурна. Он глумился и чавкал, зализывая их грехи распятием-леденцом, бил в бубен телами голубых тельцов, тянущих земную твердь к семи сторонам света.
Звуки труб, караванные погонщики и балаганные зазывалы возвестили о начале шествия. Его открывал Каин, увенчанный стальным венком, правящий шикарной колесницей, запряженной Авелем и его женой; следом плелись их дети. Далее, в безысподнем, шли гладиаторы, копьеносцы, тайные крипторхисты, наемные лжецы, усатые развратники и просто пижоны. За ними, в черных накидках – монахи, фискалы и мясники. Заканчивал процессию, с косами на плечо, стройный легион смертушек. Лиц я не видел. У некоторых их просто не было.
Видения промелькнули быстро, как окна ночного экспресса, оставив меня в темноте. Дядюшкин скелет лежал напротив, утонув глубоко в пыли. Его череп бессмысленно улыбался мерцавшим под каменными сводами звездам. «Должно быть, прошла целая вечность», – попытался подумать я, но из этого ничего не вышло.
Неожиданно, подвал вывернулся наизнанку, как рукав старинного тулупа, я оказался на улице, задробил дождь, мне стало смешно. По краешку шел, по бровке, чтобы машины не покусали. Троллейбус! Усы у него на спине! А люди-то, люди! Этакие человечки, хорохорятся, важничают, локотки отставляют. А таксофон, ну, вообще, важный. Стоит, не везет. Что, братец, не везет? На, съешь монетку. Подожди, дверь закрою... Вот теперь везет, просто прет, знаете ли, аж дух закладывает.
Я хотел бы поговорить... ну, хотя бы с тобой, а? Ты самый глупый таксофон, из тех, что я видел. Соедини меня с Леной. Алло! Лену можно? Можно? Ура, Ленку можно! Лен, эт я... да... Кто?.. Вот так! Стоит забросить метаболизм, и тебя в упор не узнают. А это кто, рядом с тобой, в постели? А-а... он очень добрый... Нет, я без претензий. Прощай, мне придется положить на тебя трубку. Поехали дальше.
Руфь! Тонкая, чувственная... терпеливая. Ты была слишком хороша для такого типа, как я. Дорогая, ты до сих пор одна? Не буду потусторонним звонком врываться в твой сон. Но... помнишь, тогда... ну, совсем тогда, я... тебя... однажды обидел. Прости. И будь счастлива. Любой мужчина, настоящий мужчина, самец и завоеватель думает – должен думать! – что он самый крутой, самый мудастый, самый лохматый гамадрил в своем стаде... и на всей земле. В общем, я хочу, чтобы у тебя был парень, который бы мог тебя защитить.
Но, что-то стало мне тоскливо. Хо-хо! Сюда, бездельники! Сюда, зеваки! Сюда, скоморохи, скоротрахи, смехотрясы! Сюда! Сейчас вы увидите неслыханное и услышите невиданное! Пока ждете призрака смерти, пока не скормили вас червям, я развлеку вас.
Смотрите, как моя зверушка прыгает через палочку! Смотрите, как она ходит на задних лапках! А вот – она полетела! Но мне пора – я слышу его шаги. Прощайте, и будете прощены. Вам туда, а мне в другую сторону.
А я, ушки на макушке, хе-хе, зайчик. Зайчик-хвастун. Хвост у меня, вот он. Прыг-прыг, гоп-гоп... Гопник я! Давай крутанемся еще по одному номерочку и – домой?
«Движение таксофонов в городе запрещено!»
Кажется, это за мной. Вертолет с лопастями-мигалками пытается набросить на телефонную будку сеть.
«Водитель таксофона, остановитесь!»
Не дроби! Уйдем, смоемся! Дави на газ!
Краш! Бум! Сляб!
Ночь. Дома брезгливо склонились над упавшим навзничь человечеком, заслонив козырьками небо. Робот-санитар хлопочет на обочине, втягивая в себя смятую плоть, отмахивается от отлетевшей, как от назойливой мухи. Ба, да это же я!
«Ребята! Он мертв!»
Пересохшие жабры одинокой души, превратившись в ноздри стратосферного перехватчика, уносят ее выше и выше, в небо, в черную, выстуженную ветрами синь, в пустоту, безмолвие, неподвижность. В ничто. К сверкающим остриям органных труб. Туда, где начинается покой и святость – то, в чем она так нуждалась... Ее путь над ледяными пустошами, надменными ликами каменных исполинов, вздрагивающими огнями городов, обрывками сновидений и ночных кошмаров туда, где собрались властелины Вселенной.
«Господа! У нас возникли некоторые затруднения, но, надеюсь, мы сумеем быстро их преодолеть. По роду занятий мы должны истреблять друг друга, но такие ситуации требуют, чтобы наши синдикаты действовали сообща. Я имею в виду того парня. Этот малый – совсем не дурак – решил обвести всех вокруг пальца. Будь он простым самоубийцей, мы бы отправили его в преисподнюю или послали этажом выше, если он, как порядочный смертный, хотя бы прослезился перед ликом Неотвратимой. И хотя он завернулся не по своей вине, прошу учесть, что своим амбициозным поведением он попрал все основы круговорота веществ в природе, проявив при этом вызывающее равнодушие к зачехлению физиологических функций. Если люди начнут следовать его примеру и плевать на смерть, наши корпорации просто обанкротятся! Насчет наказания вы там сами разберетесь, но я бы таких ближе третьего круга не посылал. Касательно данного случая, хочу напомнить, что непреднамеренный суицид, согласно Потустороннему Кодексу, есть не что иное, как – «Злостное...» – простите за каламбур, – «...членовредительство, с целью уклонения от патологоанатомической службы». Надо что-то решать и подрешивать...»
Шум, оживление в зале.
«Его надо допросить!»
Прожигающий веки свет.
«Кадавер! Не притворяйтесь мертвым! Отвечайте на вопросы!»
«Чем вы занимались до рождения?»
«Что знаете про Пятака и его дом, завещанный ему Нуф-Нуфом, почтенным боровом – порядочной свиньей – из Глазго?!»
«Дом гражданина должен быть мясом!»
«Сынок, тебе приснился дурной сон?»
«Чистыми ли глазами ты смотришь на дев?!»
«Почему вы сложили полномочия Антихриста?!»
«С пристрастием его, с пристрастием!»
«Кадавер! Вы нас путать! Факты! Нам нужен факты, фак ю!»
«Жаль, нет больше свободных стенок»
«А может, дадим ему дхарму, да пусть себе потихоньку проповедует?..»
«Он заслужил большего! Утереть выскочке нос!»
«Знаешь, что мы с тобой сделаем? Знаешь?! А-а, не знаешь?!!! Ну, так погоди, сейчас узнаешь! Вот, прямо сейчас... сейчас! Мы... тебя... отпускаем! Ха-ха-ха!»
«Да-да, давайте его отпустим! Пусть мучается!»
«Проваливай!»
«Иди-иди!»
«Живи, так т-тебя!»
«Катись отсюда, мерзкая рыба!»
Вниз, вниз, вниз... Бесшумный полет над равниной. То, что издалека я принял за скопление коралловых полипов, оказалось новым жилым массивом.
...пугливые юноши хихикают и щиплются, наблюдая за дракой солдат и матросов у входа в текстильное общежитие. Его высотный фасад освещают прожекторами цеппелины – ленивые акулы, парящие над городом. Ткачихи в приятном испуге жмутся у окон, охрана вяло сдерживает натиск. Вдоль стен мелькают штурмовые лестницы, связанные простыни и абордажные крюки. По ним, как масло по фитилю, мужское начало поднимается вверх, на этажи бетонного Распределителя Плоти. Некоторые воины срываются вниз, погибая от похоти, так и не насытившись ею. Кирпичные плечи разбиваются об асфальт. Тяжелые мошонки переваливаются через подоконники. Вот тебе, бабушка, Инь и Янь! Великая тайна мироздания воздвигается здесь и выплевывается в кресле абортмахера.
Он.
Господи! Великий, всемогущий, вечный! Зри меня! Зри! Зри червя возле ног Твоих! Весь мир и я – его ничтожная частица – принадлежит Тебе. Как мог, как смел я презреть замысел Твой и взывать к смерти?! Прости меня! Прости, ибо душа моя скорбит. Но как оправдать меня? Ведь Ты беспощаден. Господи, я буду стараться! Я буду стараться, Господи, покуда жива моя плоть и, когда она рассыплется, мой дух будет служить Тебе вечно!
Хлопок – так пуля входит в затвор. Озябшая вернулась на место. Над землей вырастает ядерный гриб-поганка, смердит, переливаясь всеми цветами помойного содержимого. Всем наплевать. Не встретив паники, он сморщивается, тает, и на его месте из-за горизонта вываливается Солнце. Я тоже встаю, потягиваюсь, стираю с лица немоту и направляюсь к реке. Останавливаюсь на полдороге и поднимаю глаза к небу. Оно бесстрастно смотрит на меня единственным глазом – источником света – и не спешит с ответом. Чувства?
Моя гортань – устье реки,
Мои нервы – пучок электростанций,
Мой желудок – все забегаловки этого городишки.
Я! Я слышу! Там, вдалеке... над просветом моста, выше визга утренних электропоездов, всхлипываний младенцев, шума толпы, я слышу, что... день обещал быть хорошим.
