Мой первый компьютер был прост, как дитя амебы, скроен из бумаги, и не умел говорить, нарисованные кнопки совсем не нажимались, а на экране застыло одно изображение – полет на Марс. Так пригодилось умение склеивать кубики из картона полученное в школе. А еще, в пятом классе, нас учили разбирать и собирать автомат и последующее слово «разборка» тоже пригодилось, но тогда об этом еще никто не знал. Компьютер работал исправно, подпитываемый из домашней библиотеки сказками Азимова, Пушкина, камланием Братьев Стругацких, флейтой Уильяма Берроуза в домашнем переплете, фотографиями из альбома моей не родившейся сестры, тяжкой судьбой неженатого соседа, удавившегося в ванной после исполнения интернационального долга в Афганистане, кряхтением трактора-трелевщика за окном... он (компьютер) погиб под струями горячего кофе, пролитого дядюшкой Хрю и я до сих пор не знаю, был ли то случай или неосторожность или умышленная месть. После этого случая, мои компьютеры становились все крепче и сложнее, а дядюшка старился и уже не мог поднять чашку на опасную высоту.
Следующий компьютер я сделал деревянным и пропитал олифой. Вместо дисплея я использовал старый бабушкин телевизор, он все время показывал футбол и лишь по ночам – парад на Красной и пляски вождей. У меня был свой человек на Базе – я доставал ему спирт и курево, а он, одну за одной, выдирал из пульта красные кнопки и, под шинельным покровом, приносил их мне. У ракет – ста одной из них – не было шанса взлететь, они стояли в бетонных, промозглых шахтах, пугая орбитальные датчики инфантильного врага, но зато у меня появилась первая рабочая клавиатура. Этот, деревянный, компьютер гудел, как настоящий. Я приладил к нему старый вентилятор и пару транзисторов – он выглядел потрясающе! Мои друзья соглашались на все, лишь бы нажать кнопку на древесной панели. Я брал мороженым. На деревянном компе я не мог уйти далеко и отдавал себе отчет в том, что все это – всего лишь декоративная пародия на будущее – работал не он, а мое воображение. Я знал, что настоящие компьютеры занимают несколько комнат или этажей и драгоценные данные сохраняются на бобинах магнитной ленты или перфокартах, а не на флэш-памяти, которой я бредил в те времена. Деревянный до сих пор стоит в чулане, а клавиатуру с атомными кнопками я поменял на международную почтовую марку у торговца орденами. Это позволило мне в конце 80-х отправить другу в Нью-Джерси долгое, обстоятельное письмо.
На шестнадцать мне подарили набор надфилей, и ваш покорный слуга не замедлил пустить их в дело. Я собрал, и как следует обточил, стальной компьютер. Я слегка перебрал с железом, работал он медленно, зато по-настоящему. Я выпотрошил свой магнитофон, привезенный из Польши тостер, я набил железный короб настоящими полупроводниковыми драгоценностями. Я гордился своей работой, пока не узнал, что такой-то инжинеришка из ИБМ сделал то же самое. Я жил за железной шторкой, в надежном сундуке, а он – в сейсмически опасном районе Калифорнии, но это не помешало ему обскакать меня и... лавры узеленили его чело. А потом началась Перестройка и появился этот выскочка Гейтс.
Воспоминания нахлынули на меня внезапно. Я сижу не берегу моря, на крыше своего авто – потайная дорога, ныряет из царства огней в Ничто и Нигде, тьма такая, что в паре шагов мерещиться Египет – и печатаю. Здесь хорошо уединяться, заниматься любовью, писать письма, смотреть страшные сны. Мой нынешний, несамодельный, компьютер складной. Он скучен и сер, может все, даже кино, защищает от радиации и настолько мощный, что, кажется, способен сбивать мелкие, низколетящие самолетики, то и дело гогочущие над моей головой.
Я хочу вернуться туда, откуда началась жизнь – в море. Я хочу, чтобы мой последний компьютер работал на воде. То будет самый мощный, самый задумчивый Солярис на свете. Его маленький филиал спрятанный под моей бейсбольной кепкой уже проходит первые испытания. На этот раз, я абсолютно уверен в успехе.
