А случалось ли вам, други мои, бывать в славном граде Питере? Непременно побывайте, если не случалось. Побродите по его улицам праздно, не спеша. Тогда почувствуете вы любовь и очарование этого города, и то немое страдание, что впитали его стены. И быть может, гуляя в старых кварталах, увидите вы, среди прочих, ветхий дом о трех этажах, что стоит у канала со студеной невской водой. Есть у этого дома своя, невеселая история. Хотите узнать? Идемте со мной. Взгляните, вон там – открыто окно. Но нет в нем, как и в комнате что за ним, жизни. Одиноко оно на серой, побитой годами стене, безжизненно и неподвижно, словно тело отпустившее душу. Что ж, придется подняться. Парадная дверь заперта. Впрочем, вот и ключи. Валяются в куче хлама.
Да, друзья мои: милости прошу в коммуналку. Входите смело – жильцов здесь нет. А что же комната? Да вот она. Странное место, не правда ли? Чугунная ванна, цементный пол, вымаранные зеленой краской стены да виденное нами окно... Письменный стол, покрытые плесенью книги, скрюченная этажерка. Да, сыро здесь, сыро... А вот – пробковый мяч, разноцветная тумба, губная гармошка... «Едва ли здесь кто-то жил», – подумаете вы и... ошибетесь.
Проживал в этой комнате Григорий Григорьевич, по роду занятий цирковой актер, а по происхождению – тюлень. Да-да, самый настоящий: усатый, с ластами и лоснящимся мехом. Бывало, сидел он в этой ванне. Сами знаете, тюленям нужна вода. А пробковый шар и тумба – это с его прежней работы. Был он циркачом, и каким циркачом! Про этого тюленя и будет мой рассказ. Да вы садитесь на табурет, закуривайте, если хотите. А я пока окно закрою, а то холодно здесь. Простудиться можно...
Жил-был на свете тюлень. Звали его Григорий Григорьевич. В отрочестве попал он в цирковую труппу, так как страстно хотел выступать перед публикой. Что не говори, тюлень с именем-отчеством – большая редкость. Но прозвали его так друзья-циркачи за великий талант, трудолюбие и доброту. Судите сами: знал Григорий Григорьевич назубок таблицу умножения, складывал и отнимал в уме, отбивал плавниками вальгусную чечетку и мог поймать шар, пущенный из цирковой пушки через всю арену. Кому-то эти таланты покажутся пустяками. Таблица умножения – эка невидаль! Однако ж, мил человек, для тюленя, согласитесь, это необыкновенные способности. А теперь, оценим и ваши. Пробовали вы для пропитания нырять на сто сажен в ледяную воду и ловить там зубами рыбу? А задержать дыхание на полчаса? То-то.
Конечно, чудеса эти появились не сразу. День и ночь, не жалея сил, разучивал Григорий Григорьевич цирковые трюки. И старания его не пропали даром: выступления знаменитого тюленя проходили блестяще, публика переполняла зал, а билеты раскупались задолго до представления. Особенно рукоплескали женщины. И не было на свете такой моржихи, нерпихи или тюленихи, которая, увидев Григория Григорьевича, не разбила бы себе сердце.
Но любовные признания тюлень оставлял без ответа, так как был безнадежно влюблен в прекрасную Дельфинию, которую видел всего один раз, на гастролях в Монте-Карло, в теплых водах залива. Очарованный с первого взгляда, он подплыл к ней и сделал жаркое признание. Обещал любовь и верность, обещал, что весь мир будет лежать у ее плавников. Дельфиния же отвечала, что ценит его предложение, но согласиться не может, ибо нет ей жизни без братьев-дельфинов, без воли. После этой встречи Григорий Григорьевич, вопреки обыкновению, был грустен, писал стихи и слал их возлюбленной морской почтой. Помню, одно из них начиналось так: «Жизни наши – это реки, что сбегают в океан...» Вот, и стихи умел писать Григорий Григорьевич.
Но прошла любовная хандра, цирк продолжал турне, а Григория Григорьевича увлекла гастрольная жизнь. Закулисная суета, выходы на арену, аплодисменты сливались для него в одно желанное слово «работа». Лондон, Вена, Париж рукоплескали знаменитому тюленю. В Америке разъезжал он по улицам в бассейне-кабриолете, где помимо него, в купальных костюмах, сидели директор труппы и их американский импресарио. В Венеции, под одобрительный гул толпы, нырял Григорий Григорьевич с Моста Вздохов, а на приеме у арабского шейха жонглировал экзотическими фруктами и устраивал фейерверк из шампанского, к великому восторгу гостей. Директор труппы не жалел на любимца публики денег, заказывал для него изысканные блюда и снимал дорогие номера.
Бывало, после выступлений, тюлень надевал жилет – брюк он не носил по понятным причинам, нацеплял карманные часы с цепочкой и отправлялся делать визиты. Он бесподобно разбирался в морских блюдах, прекрасно знал этикет и, случалось, обедал с царственными особами. Знал он толк в живописи и музыке и даже играл в узком кругу друзей на губной гармошке.
Несмотря на знаменитость, Григорий Григорьевич оставался скромным, отзывчивым товарищем. Не меньше публики его любили рабочие цирка и актеры. Каждый вечер Григорий Григорьевич выходил на сцену, чтобы показать свои безупречные трюки. Когда конферансье объявлял его выход, зал взрывался аплодисментами, а сам Григорий Григорьевич забывал обо всем на свете. Так было много-много раз, но однажды...
Однажды случилась неприятность: Григорий Григорьевич не словил мяч. Публика этого вовсе не заметила, но директор труппы направил тюленя к врачу. Доктор заглянул в глаза Григория Григорьевича блестящими инструментами и выписал рецепт на очки. «Что поделаешь, голубчик – старость», – на прощание сказал он. Теперь Григорий Григорьевич выступал на сцене в очках, что еще более забавляло зрителей.
Казалось, все шло по-прежнему, но, время от времени, Григорий Григорьевич уловлял на себе задумчивый взгляд директора труппы. Прошло полгода. Зрение ухудшалось, тюлень пропускал мячи, ошибался в счете, и трюки пришлось отменить. А то, что Григорий Григорьевич по-прежнему исполнял безупречно – отбивал чечетку – уже не так удивляло публику. Теперь для Григория Григорьевича не снимали номера и не заказывали дорогих блюд. Жил он в цирке, вместе с другими зверями, и питался обыкновенной рыбой.
Быть может, вы подумали, что Григорий Григорьевич озлобился, превратился в старого брюзгу? Нет, друзья мои, он по-прежнему любил сцену! Номера его ставили все реже, но он не падал духом, помогал артистам готовить трюки и учил молодых.
Однажды осенью, труппа прибыла в Петербург. Григорий Григорьевич не выступал. Весь вечер простоял он за кулисами на сквозняке, наблюдая за представлением, а к ночи слег с воспалением легких. Гастроли прошли, но тюлень все еще болел. Перед отъездом директор труппы зашел к нему в изолятор. «Я не могу везти тебя больного, тебе нужен покой. Да и звери могут заразиться... Вот деньги на лекарства и рыбу. Когда поправишься, я пришлю за тобой», – сказал он на прощанье и похлопал Григория Григорьевича по лоснящемуся боку.
После отъезда труппы Григорий Григорьевич мало-помалу выздоровел, но за ним никто не приезжал. Деньги кончились, и, чтобы не быть нахлебником, устроился он подсобным рабочим на цирковую кухню.
Днем он мыл пол, таскал ящики, выносил мусор, а вечером развлекал поварих и судомоек игрой на губной гармошке, а кроме того, научился жонглировать тарелками и вертеть на носу бачок с супом. Ночью, когда все расходились по домам, Григорий Григорьевич домывал остатки посуды и купался в оцинкованных ваннах.
Но, как это бывает, кто-то – а хотелось бы знать, кто! – донес санэпиднадзору, что, дескать, в известной нам столовой дерзко нарушаются санитарные нормы, что, надо признать, было чистой правдой. Приехала комиссия, столовую оштрафовали, а директору объявили выговор, после чего тот, страшно рассерженный, распорядился немедленно убрать тюленя с кухни.
Целый день поварихи и судомойки искали, куда бы пристроить несчастного тюленя, к которому они так привыкли и, в конце концов, нашли: Григория Григорьевича взяла к себе бабушка Мария. Когда-то была она красавицей-танцовщицей и выступала в балете, а теперь состарилась и жила в коммуналке, совсем-совсем одна. Другие жильцы получили квартиры и разъехались, а Мария уезжать не хотела – слишком уж старой она была. «Здесь я, с вашего позволения, жила, здесь, с вашего позволения, и помру», – так говорила она.
Из всех пустующих комнат Григорий выбрал именно эту, бывшую прачечной. Сюда он перенес скромное свое имущество и был чрезвычайно доволен тем, что у него появился свой угол. К тому же, рядом проходил канал, где тюлень мог время от времени плавать и, если бы захотел, мог доплыть до самой Невы. Одно было плохо: Григорий Григорьевич остался без пропитания, а пенсии Марии ей самой едва хватало на хлеб. Бабушка пошла в Собес, но там ей разъяснили, что тюлень – это тюлень, а по сему социальных выплат получать не может. И Григорий Григорьевич знал это.
Неизвестно как, познакомился он с отставным мичманом, проживавшим по соседству. За часы с цепочкой, уступил мичман Григорию старые свои фуражку и шинель. А кроме того, заключили они соглашение: Григорий Григорьевич собирал на улице брошенные бутылки, а мичман сдавал их в стеклотару и покупал тюленю дешевую рыбу. И хотя отставной сильно пил, с тюленем он рассчитывался всегда честно. Бывший артист Григорий Григорьевич выходил на промысел ночью, натянув фуражку и подняв воротник, так, что редкие в поздний час прохожие принимали его за старого нищенствующего морячка.
Как-то раз, к Марии пришла внучка Леночка семи лет, такая славная, что все в округе только и говорили о ее красоте. Григорий Григорьевич по-стариковски полюбил девочку и приглашал ее в гости. Когда приходила Леночка, Григорий Григорьевич откладывал все дела и, попыхивая трубкой – в старости он начал курить – рассказывал ей о гастрольной жизни и премудростях циркового ремесла. Иногда он прыгал сквозь выставленный Леночкой обруч и ловил – все-таки ловил! – брошенный ею мяч. А когда Григорий узнал, что Леночка мечтает стать цирковой актрисой, то и вовсе потерял голову. «Скоро в нашей школе будет цирковой вечер. Я хочу выступить с вами, Григорий Григорьевич. Так что будьте, пожалуйста, в форме», – сказала однажды Леночка.
Куда подевалась стариковская немощь! Григорий Григорьевич усердно тренировался: ловил мяч, повторял таблицу умножения, отбивал чечетку, забывая о еде и о сне. Выступление назначили на пятницу. Григорий Григорьевич с нетерпением ждал этого дня, на все лады представляя свой запоздалый выход.
Но ни в пятницу, ни в субботу Леночка не пришла. Не пришла она и в воскресенье. Григорий Григорьевич не находил себе места и сильно переживал. А в понедельник бабушке Марии сообщили, что Леночкины родители срочно уехали за границу и забрали девочку с собой. Узнав об этом, Григорий Григорьевич заперся в своей комнате, не наливая воды, залез в ванну и не выходил из нее до утра...
На следующий день, Мария пошла проведать тюленя и увидела, что комната пуста. Обыскав дом, Мария позвонила в милицию. Дежурный внимательно ее выслушал, но розыск объявлять не стал – ведь Григорий Григорьевич не был человеком – и посоветовал ей подать объявление в газету, в раздел пропавших животных. Поздно вечером, исходив все окрестности, бабушка Мария вернулась домой. Она едва отперла дверь и, не снимая пальто, села в прихожей. Силы оставили ее. Вдруг, раздался звонок. С надеждой открыла она дверь, но вместо тюленя на пороге стоял крепкий седой мужчина.
– Здравствуйте, меня зовут Петр, – представился он. – Могу ли я видеть Григория Григорьевича? Это мой старый друг. Я приехал издалека.
– Входите, – сказала Мария, – вы как раз вовремя. Он пропал.
Выслушав рассказ Марии, Петр отправился на поиски.
– Я обо всем вас извещу, – пообещал он.
Весь день Петр искал тюленя. Искал до тех пор, пока не услышал от одного капитана, как тот, стоя на рейде в устье Невы, видел пожилого, бритого наголо гражданина в пенсне, как ни в чем ни бывало, плывущего среди волн в сторону Финского залива. С корабля спустили катер, но никого не нашли. Тогда снял Петр шляпу и низко поклонился холодной невской воде. И только она, эта вода, видела, как утер Петр с глаз набежавшие слезы. В печали, поехал он к Марии и все ей рассказал. Они зажгли свечу и помянули старого друга.
А потом состоялся у них разговор. Вместе они выпили чаю, на утро Мария собрала вещи, заперла дверь и отправилась с Петром на вокзал. Они уезжали на юг, в Краснодар, туда, где у Петра были дети, внуки, дом и земля. Никто в городе не заметил их отъезда, впрочем, как и неразборчивую надпись в комнате с цементным полом, на сырой стене. А написано было: «Жизни наши – это реки, что сбегают в океан»...
