Виктор Гюго, старина Гюго, поэт Чрева Парижа, справедливо писал о том, что каждому из нас соответствует определенный вид животного, но не ответил на главный вопрос: какое животное представляет род людской в целом. Я читал его книжки, размышлял – у меня было время, чтобы размышлять – и решил, что все люди – это хомячки. Разных видов и расцветок, добрые, злые, хомячки-богатеи, хомячки-рецидивисты и скромные пилоты-хомячки.
Я вернулся, да, я вернулся в эту жизнь, но не сразу вошел в колею. По-началу, мне часто снился сон: я иду по улице, проваливаюсь в какую-то дыру, лечу вниз и оказываюсь в недрах городской канализации – бетонном лабиринте, наполненном зловонием и омерзительными существами. Я ищу выход, прорубаюсь сквозь полчища мутантов и крыс, я нахожу его там, где и не думал искать, вываливаюсь на свет божий и вижу... все тот же день. Прохожие спешат по делам, инспектор присматривает за дорогой, на площади целуются парочки, старушки кормят голубей. Эти два мира существуют параллельно, они разделены тонкой перегородкой, но стоит сделать неверный шаг и тогда... После долгого изгнания, ты возвращаешься домой... ничего такого не происходит, жизнь идет своим чередом – чужим ключом отпираешь свою дверь и понимаешь, ты – жив.
Первое время, мне нравилось слоняться по городу без всякого дела. Иногда я садился на автобус, кружил по забытым улицам, выходил на конечной и возвращался пешком. По пути заглядывал в булочную, покупал белый, хрустящий хлеб и, отщипывая мякоть, брел дальше, не спеша, разглядывая витрины и лица прохожих.
Одну улицу я обходил стороной. По ней бежал я тогда, задыхаясь, в гору, срывая с пальцев окровавленный, прилипший к ладони, кастет. Я швырнул его в старый дренажный колодец. Мы – городские подонки, кругом асфальт и бетон, и так непросто подыскать место для лишней улики, ненужного мертвеца. Я был уверен: он все еще там, на дне колодца, а человеческие нечистоты смывают с него ржавые коросты моего греха.
Я избегал выпивки: на первых же посиделках, я мог натворить много бед. Я презирал наркотики – слюнявую дурь, которой торговали бывшие мои друзья; их я тоже презирал. Я был печален и одинок. Наши девочки обветшали, превратились в уборщиц, подавальщиц, гладильщиц, неудавшихся матерей, уволенных официанток, вялых шлюх. Когда в пивной мятая дама, подсаживалась ко мне и начинала твердить, что мы учились с ней в одной школе, я совал ей на пару кружек и сбегал. И бродил по городу.
Однажды на глаза мне попался неопрятного вида зоомагазин. Судя по всему, дела у хозяина шли не очень хорошо. С детства, я терпеть не мог такие места. В них всегда скверно пахло, а вид беспомощных тварей в клетках приводил меня в исступление. На грязной витрине стояла одна-единственная, усыпанная стружками клетка. Я подумал, что она пуста, но вдруг стружки зашевелились и из-под них выглянул хомячок. Он был таким веселым, беззаботным и свежим, что я невольно остановился и загляделся на эту звезду немого кино. Хомячок тем временем ловко перебрался на пластиковый насест, сладко потянулся, зевнул и начал приводить в порядок свой мех. Вскоре, появилась его супруга. Она была светлее, крупнее и толще хомячка. Хомячок поприветствовал свою подругу, они уселись рядом и принялись любовно разглаживать друг на друге волоски.
Теперь, прохаживаясь по городу, я не упускал возможности пройти мимо той витрины и все больше и больше узнавал о жизни хомячков. В сущности, она ни чем не отличалась от человеческой. Меня волновала и даже вызывала зависть та необыкновенная привязанность, которую питали друг к другу эти крошечные существа. Я видел, как хомячиха заботится о хомячке, видел, что иногда эта забота его раздражает, и он хочет побыть один; тогда хомячиха закатывала скандал, и он робко возвращался к ней и просил прощения. А когда она залезала в стружки и устраивалась спать, он сидел у прутьев клетки один и глядел на прохожих. По-настоящему они ссорились редко, но если это случалось, я уходил – в жизни мне и так хватало скандалов. Да, я завидовал им, маленьким и беспомощным, потому что знал – клетка внутри меня.
В один прекрасный день я заметил, что хомячиха похудела (насколько она могла похудеть), и в клетке появилось пять малюсеньких хомячат. Они, как и их родители, рылись в стружках, ели зерно, пили из космической поилки воду, играли друг с другом и чистили свои сюртучки.
Иногда мне казалось, что хомячки догадываются, что я приглядываю за ними. Не думаю, чтобы они отзывались обо мне хорошо. Скорее так:
– Полюбуйся, дорогая, этот громила снова пялится в наше окно.
– Может, вызовем полицию, дорогой?
– Нет, не стоит. Я сам поговорю с хозяином.
Я не сердился на них. Более того, вскоре понял, что жить не могу без этой веселой компании. То и дело, я думал о хомячках, как у них дела, как растут детишки, думал, что старая клетка для такого семейства мала, а хозяин наверняка поскупится на новую. А я... нет, я бы не стал покупать новую клетку. Я мог построить для хомячков целый город. Город хомячков. Эта мысль увлекла меня. Впервые за многие годы мне захотелось что-нибудь сделать. Я неплохо управлялся с железом и камнем – в тюрьме меня научили работать руками.
Десять лет назад, мы – банда подростков, шли по окраинам нашего трудового квартала. У нас не было четкого плана на день, а в карманах лежали кастеты и ножи. На водокачке, нос к носу, мы столкнулись с людьми Лоцмана, ребятами повзрослее, но нас было больше. Наутро оттуда вынесли шесть трупов – газеты писали наперебой, да кто об этом сейчас помнит – то была самая кровавая и бессмысленная драка на свете, поверьте мне, уж я-то повидал их немало. Одни сдохли, другие остались калеками на всю жизнь. Я оказался невредим и получил немалый для несовершеннолетнего срок – кто знает, кому из нас повезло. Я никогда не видел своего отца, но чувствовал, что иду по его стопам.
В доме у нас всегда водилась какая-нибудь живность – сестра то и дело приносила с улицы кошку или щенка. Были у нас кролики и ежи. Я любил их, маленьких зверюшек, любил мать и сестру. Всех остальных я ненавидел. С рождения меня душила тупая злоба.
И вот, срок закончился. Плюс, за примерное поведение, мне скостили пару лет. Я не строил планов на будущее. Этот мир принадлежал другим людям – расторопным плутам, вытеснивших таких, как я на задворки. Я хотел шататься по улицам бесконечно, вот так, бродить допоздна, бродить, где захочу... и чтоб никому до меня не было дела. Что ж, я мог быть доволен – моя жалкая мечта осуществилась.
Казалось, чего проще: плати деньги этому скряге, две сотни или три, чтоб подавился (наверняка начнет торговаться, как последняя гнида, но уж я-то поставлю его на место) и забирай хомячков. Но... Ни с того, ни с сего, в голову полезли дурацкие мысли. Я стал думать, что будет с хомячками, если я заболею или умру? Кто тогда позаботится о них?
Это было глупо. Я никогда, никого и ничего не боялся. Мне было всего семь лет, а мать уже посылала меня за углем в сарай. Там, в сырой темноте, то и дело шастали крысы, такие большие и жирные, что запросто могли меня сожрать, сбив с ног. Наш сосед держал свиней. Где свиньи, там и крысы, да, жирные такие крысы, в сарае и по всей земле.
Я мог сдохнуть много раз, истекал кровью, но выжил. Ненависть, жажда мести воскрешали меня. Хочешь сохранить свою жизнь, не бойся ее потерять – таков был мой девиз. А вот и еще. Не думая о последствиях – все равно будет хуже. Бей первым, если схватка неизбежна. Бей наверняка – раненый зверь страшен. Чего там говорить... Человек привыкает к жестокости, как глаз привыкает к темноте, но именно в ней, этой темноте, можно разглядеть истинное его лицо. Да, это так: если человека долго бить, он звереет. Это превращение неизбежно, как восход Солнца, но каждый звереет по-своему: кто-то превращается в слизняка, кто-то – в ту же крысу, а кто – в дичь покрупнее. Я смотрел в окна, чистые окна, добрые окна, где торчали занавески и цветочные горшки, откуда чужие лица, бросали на мостовую сонный взгляд, смотрел и думал – знают ли эти люди за стеклом, обо всем этом? Нужно ли им об этом знать? В общем... Я тянул время и откладывал решительный шаг. Я тянул время...
В тот день, я проснулся с дурным чувством. Спешно оделся, достал деньги из тайника и, осыпая себя проклятиями, помчался в зоомагазин... Витрина была пуста. Я пинком открыл дверь и зашел, в первый и последний раз в своей жизни, в этот чертов зоомагазин. Хозяин – его так легко отличить от наемного продавца – вежливо меня поприветствовал и поинтересовался, что я хочу купить.
– Я хочу купить хомячков, тех, что стояли на витрине, – едва переводя дыхание, сказал я. – Клетки я что-то не заметил... но, вы ее... переставили? Просто переставили, да?
– Сожалею, – прогнусил хозяин, – но сегодня утром хомячков купили. Если хотите, я могу заказать вам других. Хотите?
– Нет! – закричал я. – Я хотел купить именно этих – этих! – хомячков! Может, вы помните, кто их купил? Может, у вас остались адрес, квитанция, чек? Я заплачу!
Хозяин пугливо покосился на пачку банкнот, которой я тряс перед его прыщавой мордой – все деньги, заработанные мной в тюрьме – и отрицательно покачал головой:
– Нет, не помню. Извините. Никаких документов у меня нет, я торгую за наличные. Извините.
Я сходил с ума. Я был уверен, что хозяин лжет. Наверняка, он следил за мной, когда я приходил поглядеть на хомячков, продал их владельцу змеиной фермы и теперь разыгрывает передо мной дурака. Подлая, мерзкая тварь! Если бы ты знал, с кем связался!..
Ярость. Я узнал это чувство. Оно вспыхивало в груди и разливалось, как расплавленный свинец, по телу. Крушить, ломать, рвать на части, не зная жалости, не чувствуя боли… но… нет… В этот раз я сказал себе – нет. Набрал полную грудь, медленно выдохнул и сказал хозяину, что хочу осмотреть магазин.
Мне все еще казалось, что хозяин обманывает меня. Четверть часа я бродил между клеток, пакетов, аквариумов, мисок и насестов. Попугаи толковали между собой на ассирийском языке, рыбки вяло шевелили плавниками, черепашки то и дело вскидывали маленькие, безмозглые головки, провожая надменным взглядом чужака. Хомячков нигде не было.
Я снова начал злиться на хозяина, искал повод затеять с ним ссору. Но тот был на редкость учтив. Я стал еще больше ненавидеть его, когда увидел стойку со строгими ошейниками. Мне захотелось намотать этот толстый кожаный ремень с шипами на кулак и... Я поднял глаза и увидел зеркало, небольшое пыльное зеркало, прилепленное скотчем к стене. Нет. Клянусь, это был не я. Какая-то жуткая картинка, вырезанная из книги о разведении нетопырей.
Я быстро двинулся к выходу. Хозяин прокричал что-то приятное мне в след. Сначала я шел, но быстро перешел на бег. Я бежал, вспоминая парня, который целился мне в лицо из дробовика. Я вспомнил другого парня, чье тело, истыканное стальными прутьями, как скомканная окровавленная тряпка, валялось на бетонном полу. Я бежал и боялся, что хозяин догонит меня и всучит свое старое зеркало. Я знал, что там, в магазине, за картонной стеной, ворочаются страшные, неведомые науке и поборникам прав человека, существа. Я бежал.
